Fais ce que doit, advienne que pourra

Карьера   |   English   |   Разное   |   Интересы   |   Публикации

Валерий Петрович Даниленко

Языковая картина мира

в гипотезе Сепира-Уорфа

Америке по большому счету еще предстоит прорубить окно в Европу в области языкознания. Несмотря на то, что в ней жили такие по-европейски образованные лингвисты, как Уильям Уитни (1827-1894), Франц Боас (1858-1942), Леонард Блумфильд (1887-1949), Эдвард Сепир (1884-1939) и некоторые другие, американская лингвистика в целом остается во многом обособленной от европейской. Существенным образом это объясняется тем, что во второй половине ХХ в. на смену хомскианской парадигме в ней пришла моррисовско-когнитивистская.

Термины «когнитивистика», «когитология», «когнитивная лингвистика» и т.п. встречаются в нашей науке на каждом шагу. Своею популярностью они обязаны США. Именно в них приблизительно в середине 70-х годов прошлого века появилась когитология. Америка здесь открыла Америку, но не Европу. В Европе эта наука известна с античных времен под названием гносеологии или эпистемологии. Американцы стали создавать науку о познании с чистого листа, особенно не обременяя себя историко-научными изысканиями.

Когнитивная лингвистика в США вышла из недр моррисовской дисциплинарной парадигмы, занявшей в американском языкознании второй половины ХХ в. господствующее положение. Эта парадигма, как известно, содержит следующую триаду: синтактика – семантика – прагматика. Эта триада была порочной в самый момент ее зарождения в голове ее создателя Чарлза Морриса – автора книги «Основания теории знаков» (1938).

Определение предмета каждой из семиотических дисциплин производилось Ч.Моррисом очень неопределенно. Синтактика, с его точки зрения, изучает отношение знака к другим знакам, семантика – «отношение знаков к их объектам» и прагматика – «отношение знаков к интерпретаторам» (1; 42).

Порочность моррисовской семиотической парадигмы в ее применении к дисциплинарной структуре языкознания бросается в глаза. Могут ли, например, языковые знаки исследоваться без их отношения к обозначаемым ими объектам? А между тем именно знаки как таковые предлагал изучать в синтактике Ч.Моррис. С другой стороны, не лучше ли сказать, что прагматика изучает отношение интерпретаторов к знакам, а не наоборот? Но и в этом случае ее предмет выглядит весьма туманно.

Перенесенная из семиотики в лингвистику, моррисовская дисциплинарная парадигма стала развиваться главным образом в двух направлениях – семантическом и прагматическом. «Синтактика» же незаметно эволюционировала в синтаксис. При этом отношение семантики и прагматики к традиционным лингвистическим дисциплинам – лексикологии, морфологии и т.д. – оставалось рядоположенным, бессистемным.

Пышным цветом в американской лингвистике второй половины ХХ в. расцвела семантика. Как грибы, в этой области стали расти новые теории. Это и теория компонентного анализа Дж.Катца, это и теория семантических примитивов (в моррисовскую парадигму стали втягиваться и неамериканские исследователи, настроенные америкоцентрически), это и порождающая семантика У.Чейфа, это и падежная грамматика Ч.Морриса, это и междисциплинарная семантика Дж. МакКоли и Дж. Лакоффа и т.д. Но и внутри семантики царил хаос, поскольку ее дисциплинарный статус в отношении к другим наукам, имеющим в Европе вековые традиции - лексикологии, морфологии и т.п., оставался весьма неопределенным.

Говорить же об упорядоченности дисциплинарно-методологических представлений в области прагматики вообще говорить не приходится. Это неслучайно: все дороги здесь ведут к Ч.Моррису. Кто он такой, его «интерпретатор»? Исследователь? Слушающий? Говорящий? Если бы в ней оказалось релевантным разграничение точек зрения слушающего и говорящего, то появилось бы основа для выделения в ее рамках двух методологических направлений – семасиологического и ономасиологического. Но в действительности этого не произошло. В теории речевых актов, несмотря на ее коммуникативное название, эти направления размыты.

Теория пресуппозиций, первоначально примыкающая к лингвистике текста, со временем вылилась вместе с последней в «прагматику текста». Но ее появление в области прагматики отнюдь не изменило ситуации, в которой американская лингвистика находится и до сих пор. Это ситуация дисциплинарно-методологического хаоса.

Из моррисовской научной парадигмы данная ситуация органично перекочевала в когнитивистскую, дисциплинарный хаос в которой, кажется, дошел до своего предела. Это произошло потому, что когнитивистика внесла в американскую лингвистику тенденцию к «междисциплинарности». Эту тенденцию можно было бы только приветствовать, но при одном условии – при наличии в ней «дисциплинарности», т.е. присутствия в ней более или менее отчетливых представлений о дисциплинарной структуре языкознания. А поскольку с последней в ней дело обстоит не самым лучшим образом, то неудивительно, что «междисциплинарность» явилась лишь катализатором имеющегося в ее размытых рамках дисциплинарного и методологического хаоса. Размытость ее границ с другими науками объясняется тем, что вопрос о классификации современных наук в целом выглядит в США чрезвычайно запутанным. В результате когнитивная модель текста, например, у Теуна ван Дейка, тоже связанного с американской наукой, как и Анна Вежбицка, перемешала внутри себя лингвистику с политологией, психологией, философией и т.п. науками до такой степени «междисциплинарности», что присвоить этой модели статус лингвистического исследования оказывается делом чрезвычайно проблематичным. При этом в ней не проводится граница между внутренней лингвистикой и внешней, между семасиологическим подходом к изучения языка и ономасиологическим и т.д.

Американскую лингвистику ждет время, когда в ней появится свой, доморощенный Фердинанд де Соссюр, поскольку европейский голос ее представители обычно слышат с трудом. Подобно швейцарскому гению, он сумеет внести в нее идеи, направленные на упорядочение у них дисциплинарно-методологических представлений о своей науке.

Стремление к обособленности от европейской лингвистики в некоторой мере коснулось и авторов гипотезы Сепира-Уорфа. Эта гипотеза по своей сути весьма близка к вайсгерберианству, а между тем она и до сих пор многими воспринимается как собственно американская, несмотря на то, что еще П.В.Чесноков показал ее гумбольдтианские (европейские) истоки, что и позволило ему выделить в рамках неогумбольдтианства две ветви – немецкую и американскую. Главными представителями последней и стали, по его мнению, Э.Сепир и Б.Уорф (2).

Лингвистическая концепция Эдварда Сепира (1884-1939), бесспорно, прошла через фарватор гумбольдтовского учения о языке, а между тем ее автор в своих работах нарочито избегал упоминаний о В.Гумбольдте. Подобным образом выглядит ситуция и с младограмматиками, идеями которых Э.Сепир вдохновлялся в его теории языкового дрейфа. Но основным источником его концепции, конечно, были труды В.Гумбольдта. Он исходил из них и в своей общей типологии языков, и в области лингвистической характерологии, восходящей к учению В.Гумбольдта о характере языка. Теоретической основой гипотезы лингвистической относительности в целом стало учение В.Гумбольта о внутренней форме языка. В этом учении гармонично уживается две тенденции – универсалогическая и идиоэтническая. Они фигурируют и у Э.Сепира, хотя у него, в отличие от В.Гумбольдта, последняя из указанных тенденций со временем чуть ли не полностью вытеснила первую. Идиоэтнизм со временем настолько возобладал у Э.Сепира над универсалогизмом, что в конечном счете именно он и составил методологическую основу для гипотезы лингвистической относительности.

А между тем у раннего Э.Сепира преобладал универсалогизм. Во вполне универсалистском духе он писал в своем основном труде – книге «Язык» (1921): «Внутреннее содержание всех языков одно и то же – интуитивное знание опыта. Только внешняя их форма разнообразна до бесконечности…» (3;193). Под этими словами подписался бы любой универсалист в языкознании – начиная с А.Арно и К.Лансло и кончая современными теоретиками лингвистических универсалий, игнорирующими идиоэтничность содержания языковых универсалий.

Универсалистские высказывания – не редкость в работах Э.Сепира. Так, в статье 1924 года «Грамматист и его язык» читаем: «…язык есть всего-навсего инструмент, нечто вроде рычага, необходимого для адекватной передачи наших мыслей. А наш деловой инстинкт говорит нам, что размножение рычагов, занятых выполнением одной и той же работы, – весьма неэкономичное занятие. Ведь любой способ «выбалтывания» мыслей ничуть не лучше и не хуже, чем прочие» (3;249). Как апофеоз универсалогизма в философии языка выглядит такое высказывание американского ученого: «Он (язык – В.Д.) смиренно следует за мышлением» (3;36). Трудно поверить, что эти слова написаны одним из авторов гипотезы лингвистической относительности, весь пафос которой и состоит в указании на активнейшую роль языка по отношению к мышлению.

Переход к торжеству идиоэтнизма над универсалогизмом мы наблюдаем у Э.Сепира в его работах, написанных уже после его основного труда. По преимуществу в них он и выступает как соавтор гипотезы лингвистической относительности. Вот эти статьи: «Грамматист и его язык» (1924), «Статус лингвистики как науки» (1929) и «Концептуальные категории в примитивных языках» (1931). Но мы были бы плохими читателями Э.Сепира, если бы не заметили идиоэтнизма и в его более ранних работах. Так, в его «Языке», наряду с универсалогическими соображениями, мы находим и идиоэтнические. «…вопреки общераспространенному, но наивному взгляду, - читаем мы здесь, - язык не есть ярлык, заключительно налагаемый на уже готовую мысль» (3;36). Эти слова написаны на одной и той же странице с теми, где он писал и о том, что язык «смиренно следует за мышлением». Перед нами явная антиномия. Но самое поразительное состоит в том, что еще в статье 1912 года «Язык и среда» Э.Сепир уже заявил о себе как убежденный идиоэтнист в языкознании. Выходит, в зрелые годы он вернулся к своей идиоэтнической молодости.

Уже в статье «Язык и среда» Э.Сепир стал отдавать предпочтение субъективному (мировоззренческому, идиоэтническому) фактору формироваия лексического состава языка перед объективным (универсалистским). Мировоззренческую природу субъективного фактора словообразования Э.Сепир объяснял специфическим «интересом» человека к предмету, выступающему для него в качестве объекта первичной номинации. Он писал: «Поучительный пример того, в какой степени состав словаря предопределяется интересом людей к тем или иным реалиям, представляют собой обозначения луны и солнца в некоторых из индейских языков. В то время, как мы считаем необходимым разграничивать эти понятия, немало индейских племен вполне довольствуются одним словом для их обозначения» (3;273). И далее следовал категорический идиоэтнический вывод из этого факта: «Все, разумеется, зависит от точки зрения, предопределяемой интересом» (там же).

Указание на идиоэтническую специфику того или иного языка в области вербализации – в области, где разные языки по-разному ословливают мир в зависимости от национальной точки зрения на него, - лишь первый шаг к гипотезе лингвистической относительности. Второй шаг к ней состоит в утверждении, что любой язык направляет мышление его носителей по тому руслу, которое предопределяется мировидением, заключенным в их языке. Этот шаг был сделан Э.Сепиром в работах 20 гг. Так, в статье «Статус лингвистики как науки» он дал первую формулировку гипотезы лингвистической относительности: «Мы видим, слышим и вообще воспринимаем мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества» (3;261).

Вторую формулировку гипотезы лингвистической относительности дал Бенджамен Ли Уорф (1897-1941): «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком» (4;174). В более пространном виде она звучит так: «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе, в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка» (3;175).

В авторов гипотезы лингвистической относительности было запущено много критических стрел. Но иначе и не могло быть. Можно ли согласиться с их утверждением о том, что в процессе познания никто из нас не в состоянии освободиться от тирании нашего языка? А между тем именно на этой тирании и настаивал Э.Сепир, который, в частности, писал: «Значения не столько открываются в опыте, сколько накладываются на него в силу той тиранической власти, которой обладает языковая форма над нашей ориентацией в мире» (3;117).

Но в чем же состоит рациональное зерно гипотезы Сепира-Уорфа? В том, что язык действительно оказывает влияние на познавательную деятельность его носителей. Особенно заметным это влияние оказывается в детстве. Так, маленький эскимос потому обращает внимание на разные виды снега – падающий, талый, несомый ветром и т.п., что его заставляет это делать родной язык, поскольку в нем имеются специальные лексемы для обозначения этих видов снега. Напротив, подобные лексемы отсутствуют во многих других языках. Стало быть, дети, говорящие на этих языках будут свободны в данной области от направляющей роли родного языка в познании.

Ошибочность взглядов авторов гипотезы лингвистической относительности состояла не в том, что они выдвинули полностью неверный лозунг о руководящей роли языка в познании, а в том, что они эту роль явно преувеличивали. Это выразилось в том, что язык они превратили в некий котел, в котором только и может перевариваться интеллектуальная пища. Но все дело в том, что она может перевариваться и за пределами языка. Иначе говоря, познавательная деятельность человека осуществляется не только с помощью языка, но и без этой помощи – в абстракции от языковых форм, с помощью которых предмет познания может быть в дальнейшем описан. Так, европейские дети могут узнать о разных видах снега из непосредственных наблюдений за ними. Подобные знания возникнут в их сознании за пределами языкового котла. Вот почему мы можем смело утверждать, что власть языка над познавательной деятельностью его носителей не является тиранической. Вот почему мы можем утверждать, что наряду с языковым (вербальным) существует и другой - неязыковой - путь познания.

Критические стрелы, пущенные в адрес гипотезы Сепира-Уорфа, не должны погубить главное детище ее авторов – понятие языковой картины мира. Сам термин “языковая картина мира”(sprachliches Weltbild) был введен в науку Лео Вайсгербером (1899-1985). Но отсюда не следует, что у авторов лингвистической относительности не фигурировало само понятие языковой картины мира. Это понятие, в частности, вырисовывается в таких выдержках из работ Э.Сепира:

1) «Мир языковых форм, взятый в пределах данного языка, есть завершенная система обозначения… Переход от одного языка к другому психологически подобен переходу от одной геометрической системы отсчета к другой» (3;252);

2) «Каждый язык обладает законченной в своем роде и психологически удовлетворительной формальной ориентацией, но эта ориентация залегает глубоко в подсознании носителей языка» (3;254);

3) «Языки являются по существу культурными хранилищами обширных и самодостаточных сетей психических процессов» (3;255).

На классификационную сторону языковой картины мира в первую очередь обращал внимание Б.Уорф. Это позволило ему сравнить языковую картину мира с научной. Как и в науке, с его точки зрения, в языковой картине мира отражена классификационная точка зрения на мир. Причем в разных языках эта точка зрения представлена по-разному. Так, в хопи имеются слова, с помощью которых все летающие предметы делятся на два класса: птицы и прочие летающие (самолеты, летающие насекомые и т.п.). Такой классификации нет в индоевропейских языках, как нет ее и в биологической науке. Выходит, с одной стороны, в разных языках заложены неодинаковые классификационные схемы, отражающие мир, а с другой, эти схемы могут отличаться от тех, которыми располагает наука в тот или иной период своего развития.

Как научная, так и языковая картины мира представляют собою, по Б.Уорфу, «систему анализа окружающего мира» (4;190). Стало быть, как в первой, так во второй мы имеем дело с моделированием мира. В этом их сходство. Но между ними имеется и существенное различие: первая – результат деятельности ученых, а другая – результат деятельности рядовых носителей того или иного языка, которые этот язык и создали. Первая отражает научное сознание, а другая – обыденное.

В сравнении языка с наукой следует видеть большую заслугу Б.Уорфа. Оно позволило ученому выделить основные черты научной картины мира в сравнении с языковой. Так, языковые картины мира, с его точки зрения, неизмеримо старше научных, а стало быть, по степени информационной насыщенности языковые картины мира значительно превосходят научные. Кроме того, языковые картины мира всегда своеобразны, а стало быть, плюралистичны, тогда как научные стремятся к монизму, поскольку истина универсальна. Словом, языковые картины мира старше, информационно богаче и плюралистичнее научных.

Указанные черты языковых картин мира привели Б.Уорфа к неоправданному выводу о том, что языковые картины мира, а не объективная действительность должна стать основным источником научных знаний. С его точки зрения, при объяснении сути, например, таких философских категорий, как явление, сущность, предмет, отношение и т.п. следует обратиться к их обозначениям в языке, а не к их объективному содержанию, поскольку «определить явление, вещь, предмет, отношение и т.п., исходя из природы, невозможно; их определение всегда подразумевает обращение к грамматическим категориям того или иного языка» (4;177).

Б.Уорф отдавал предпочтение языковым картинам перед научными. Это-то и привело его к игнорированию объективного фактора познания за счет преувеличения роли языка для развития науки. Вот почему он пел дифирамбы языковому плюрализму. В каждом языке, с его точки зрения, отражена своя система категорий. При этом каждая из таких систем имеет право на равную научную ценность. В западной же науке сложилась ситуация, при которой отдают предпочтение категориям, извлеченным лишь индоевропейских языков. «Однако удивительнее всего, - писал он в связи с этим, - то, что различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины вселенной», поскольку подобных категорий нет в неиндоевропейских языках (например, индейских) (3;178).

По этому поводу следует сказать следующее. Во-первых, универсальные категории, о которых говорил Б.Уорф, не могут быть не отражены в любом языке – в том числе и индейских. Во-вторых, кроме вербального пути познания существует еще и невербальный или объективный. В-третьих, любые категории тем больше приобретают научную ценность, чем больше они универсальны, т.е. независимы от языковых средств их выражения. В-четвертых, словесные обозначения научных категорий не могут служить в качестве основного источника для изучения их содержания.

Между тем Б.Уорф полагал, что подлинная наука должна опираться исключительно на языковой опыт, который заключен во всех языках, а не только индоевропейских. Он писал: «Западная культура при помощи языка произвела предварительный анализ реального мира и считает этот анализ окончательным, решительно отказавшись от всяких корректив. Единственный путь к исправлению ошибок анализа лежит через все те другие языки, которые в течение целых эпох самостоятельного развития пришли к различным, но одинаково логичным, предварительным выводам» (4;198).

Как видим, Б.Уорф призывал всех ученых стать языковедами, чтобы во всей массе языков они находили категории, уже осмысленные в обыденном опыте их носителей, а стало быть, проверенные их вековой мудростью. Как бы ни лестно звучал подобный призыв для представителей лингвистической науки, мы не можем его принять. Почему мы должны искать категории той или иной науки не в самой действительности, а в языке? Почему мы не можем себе позволить снять со своего сознания языковые очки, чтобы увидеть мир как таковой – в абстракции от языка? Почему вообще мы должны изучать объективный мир лишь по его отражению в языковых картинах мира, а не непосредственно?

Языковые картины мира могут выполнять лишь вспомогательную роль по отношению к науке, но они не могут претендовать на ведущую роль по отношению к научным картинам мира. Языковые картины мира не могут выступать в качестве главного источника научных знаний. Таким источником была, есть и будет на самом деле объективная действительность.

Время все расставит на свои места. Определит оно и подлинные заслуги авторов гипотезы лингвистической относительности. Они состоят в первую очередь в разработке ими понятия языковой картины мира. В Европе это понятие получило еще более детальную разработку у Лео Вайсгербера. Однако его учение о языковой картине мира по существу неизвестно в США.

ЛИТЕРАТУРА

1. Моррис Ч. Основания теории знаков // Семиотика / Под ред.

Ю.С.Степанова.- М., 1983.- С.37.89.

2. Чесноков П.В. Неогумбольдтианство // Философские основы зарубежных направлений в языкознании / Под ред. В.З.Панфилова.- М., 1977.- С.7-63.

3. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии.- М., 1993.

4. Уорф Б. Отношение норм поведения и мышления к языку. Наука и языкознание. Лингвистика и логика //Новое в лингвистике.- М., 1960.- С.135-198.

© Valery Vron 2002